Проглотив сакэ, он влез в ремни своей трехрядки. Солнце выпустило последний лучик и исчезло за горой. Вороны нахохлились, потрясли крыльями и приготовились слушать.
- На Во-о-о-олге широкой, - затянул Потапов. - На стре-е-е-елке далекой...
Я подключился:
- Гудками кого-то зовет парохо-о-о-од...
Сакэшная отрыжка мешала легким разойтись в полную силу. Но и того, что выходило, было достаточно, чтобы мощно разлететься по окрестностям. Какой-то лохматый мотоциклист тормознул у нашего пригорка, заглушил мотор и с минуту слушал. Узнав, что девушек краше, чем в Сормове нашем, ему никогда и нигде не найти, он снова затарахтел и умчался в поля. А мы голосили дальше - про летние ночки и про буксиров гудочки.
Когда песня кончилась, вороны переглянулись и каркнули.
- Хорошо, - сказал Потапов. - Истово поешь. Сейчас опять будет Мокроусов.
- «Вологда»?
- Нет. «Костры горят далекие».
- Это я не знаю. А помнишь, ты еще пел что-то такое про Сингапур?
- Кто пел? Я пел?! Я такого не мог петь, это уже Пендерецкий какой-то.
Фамилия «Пендерецкий» служила у Потапова собирательным термином для обозначения чересчур заумной музыки. Помимо нововенской школы, к адептам которой относился собственно Кшиштоф Пендерецкий, этот термин покрывал практически всю мировую музыку последних двух веков. Заведомо туда не входили лишь два титана, которым Потапов фанатично поклонялся - Амадей Моцарт и Борис Мокроусов. Все остальное математический ум Потапова отвергал. Надеяться на временную благосклонность могли немногие - Дмитрий Покрасс, Пол Маккартни или какой-нибудь Гайдн. Но даже и они в минуту нерасположения рисковали быть причисленными к Пендерецкому.
Человек помнится добрыми делами. Две мои просьбы исполнил Потап. Продиктовал телефон математика из Новосибирска для моего однокашника-математика, беженца из Донецка, чтобы человек мог устроиться на работу.
Поставил свечку в Никольском соборе за мою подругу неведомую ему Марию. Кого бы теперь православного попросить поставить свечку за раба божьего Сергея.